Был у меня хороший товарищ - Петя Мельников. Имел он светлую голову, золотые руки, но иногда и похохмить был непрочь. Как-то решили мы с ним чуть-чуть подзаработать и затесались в одну бригаду, отправлявшуюся на заготовку веников.
После полумесяца работы выбрались мы на выходные домой: повидаться с семьями, помыться, отведать домашней еды. Покупались, отдохнули и отправились в обратный путь. Чтобы попасть на автобусную остановку, надо было пройти через базар. Идём мы не спеша, разглядываем рыночное изобилие. Подходим к ряду бабулек, торгующих огородной всячиной: луком, чесноком, укропом, щавелем, перцем и т.п. Вдруг Петро спрашивает меня вполголоса:
«Хочешь посмеяться?» Естественно, я был не против.
«Только помалкивай. Просто стой и смотри, хорошо?» Я согласно кивнул.
Подходим мы вплотную к торгующим женщинам и начинаем разглядывать, лежащие кучками на фанере, картонках и газетах, овощи. Мельник подходит к старушке приятной наружности и интересуется:
«Бабушка, а перец у вас горький?»
«Ой, горький, сынку, горький…Злый страшенно!- обрадовавшись покупателю, затараторила старушка.-Бэры, сынку, нэ пожалкуешь…»
«А попробовать можно?»- засомневался Петро.
Я хотел было вякнуть, мол, на фига нам этот перец, но Петро наступил мне на ногу и я заткнулся.
«Пробуй, сынку, пробуй,- хлопотала старушка, выбирая большую красную перчину и вытирая её подолом.- Пэрэць дужэ ловкый, аж дух зашибае…»
Мельник взял перчину, откусил кончик, а потом затолкал её всю в рот и принялся с аппетитом жевать. Бабуся и её товарки обалдело уставились на жующего. Все ожидали, что он скривится от горечи, сплюнет и как-то похвалит бабушкину продукцию, но такой аттракцион они, видать, видели впервые. А Петро съел перчину, словно сладкое мороженое, и облизнул пальцы.
«Что-то, бабушка, горечи в вашем перце не наблюдается. Обычный сладкий перец…»
«Та шо ты, шо ты, сынку! Як цэ, нэ наблюдаеться?! Та цэ ж з мого города пэрэць! Нэ можэ вин буть солодкым, нэ можэ!.. То тоби, мабуть, одна така пэрчинка попала…Ось визьмы, будь ласка, ще одну, покуштуй, спробуй…»
«Спасибо, бабушка, давайте ещё одну попробую… Может действительно случайная попалась…»
«А як же, сынку, звисно, випадково якась потрапыла…»
Взял он вторую перчину и съел её так же спокойно и хладнокровно, как и первую. Обступившие нас зеваки ахали и охали, поглядывая то на жующего Петра, то на оторопевшую бабку. А Мельник, вытерев руки и рот платком, укоризненно обратился к старушке:
«Нехорошо, уважаемая, людей дурить! Нехорошо! Перец у вас сладкий, а вы людей дурите, продаёте его, как горький. Нехорошо…»
Всё прибывающий народ начал возмущаться и честить жуликов-торговцев. Старушка была в шоке! Потрясённая увиденным, она беспрестанно всплескивала руками, жалобно причитая:
«Як жэ так? Як жэ так? Я ж сама його вырощувала… Нэ можэ буть… Нэ можэ буть!.. Як жэ так?.. Можэ хто пидминыв, га?»
Она схватила первую попавшуюся перчину, всунула в рот и принялась яростно жевать. Через мгновение лицо её перекосилось, сморщилось и стало похоже на печёное яблоко. Она выплюнула куски перца и с выпученными глазами, стала лихорадочно махать руками, стараясь дать как можно больше прохладного воздуха в широко раскрытый пекущий рот.
«Ну, что зенки вылупили?- рявкнул Петро на галдящих зевак. - Дайте поскорей бабушке чего-нибудь попить! Видите, какая горькая перчина ей попалась?!»
И, вытолкнув меня из хохочущей толпы, быстро зашагал к выходу из базара.
Народ дико ржал, хотя в дальних рядах толком не понимали, по какому поводу все ухахатываюся… Кто-то по инерции продолжал проклинать нечестных торговцев, торгующих чёрт знает чем, кто-то сердобольно наливал бедной старушке воды в кружку, а кто-то искал глазами злосчастных шутников… Но мы уже давно скрылись среди снующего народа и миновали базарные ворота.
От этой шутки на душе было двоякое чувство, ведь получилась она какой-то немного злой: было и смешно, и жалко ни за что пострадавшую старушку. Балбесы мы были - однозначно!
Почему я до сих пор помню эту историю? Да потому, что никак не могу взять в толк:
как можно так спокойно съесть две горько-огненные перчины, ничем их не запивая? А потом ещё три часа ехать в душном автобусе без еды и питья?! Ну, никак это в моей голове не укладывается! А в вашей?

Леха был правильным пацаном. После ПТУ шабашил на стройках, не дурак был выпить и подраться, но матери и сестрам деньгами помогал. Ему уже стукнуло хорошо за тридцать, когда в их строительной бригаде появился Сыч. Точнее, Константин, но работяги вскоре прозвали его Сычом. Странный он был парень. Высокий, плотный, с волосами, собранными в хвост на затылке, всегда смурной. Отказывался от курева и вина, бубнил чего-то себе под нос и совсем уж не выносил мужских разговоров про женский пол - краснел, бледнел, а то и вовсе уходил подальше.

С ним было трудно общаться, а еще труднее - работать, потому что работал он честно. Вся бригада спешит кое-как закончить объект и смыться с участка, а из-за Сыча приходится вкалывать до заката - потому что он по правилам замешивает раствор и дожидается полного высыхания. Чудика пытались бить, но драки как-то не получалось, он всегда умудрялся избежать разборок.

Озверев, бригада пошла к прорабу Михалычу с требованием убрать это чудо-юдо. Мол, не наш он совсем, да и работает плохо. Но Михалыч отмахнулся: «Хватит бухтеть, мужики! Костя - самый правильный из вас, просто несчастье у него. Не повезло парню… а всё эти, будь они неладны, попы».

Леху эта новость прямо-таки поразила. Что за попы, что за чепуха? Просто у Сыча с головой не в порядке. Но все-таки он загорелся про этих попов узнать подробнее, вытянуть из Кости его историю. Зачем? А чтобы потом всей бригадой посмеяться.

Так бы все это и оставалось в планах, но случай подвернулся сам. Стояла Светлая Седмица (о чем никто из работяг и не задумывался) - и тут вдруг Сыч явился на объект с подарками! Каждому в бригаде вручил он по куличу и паре крашеных яиц, а вдобавок спел что-то церковное. Тут-то над ним и заржали. Только недолго - увидели его глаза, потемневшие от гнева. Сыч переменился вмиг. Начал кричать, обзывать богохульниками - а после неожиданно расплакался. Встал на колени, произнес: «Простите, братья, меня окаянного!», вытер слезы рукавом и побежал на выход. А мужики сидели как пришибленные.

Вот тут Леха и осознал: Сыча спасать надо! Человек ведь, жалко его!

И он начал действовать. Взял в конторе у Михалыча адрес Кости - тот, оказалось, не имел своего жилья, снимал комнатку у кладбищенского сторожа. В сторожке Леха Сыча не застал, зато пообщался со сторожем. Звали его Женька, был это пожилой дядька, большой любитель поддать. Леха поставил выпивку - и за рюмкой вина узнал немало интересного о Косте.

Оказалось, он - расстрига. Что это значит, Леха понимал не вполне, даже думал, уж не охотятся ли за Сычом менты? По Женькиным словам, приехал Костя откуда-то из Костромской области, о себе говорил мало, все больше книжки читал, особенно ту, что в черном переплете и с крестом. Да еще постоянно молился и плакал. А то вдруг нехило поддавал, ходил к какой-то путане, на которой думал жениться. Потом на несколько дней пропадал, и вновь по кругу: молитвы, книжки, рюмка… В церковь тоже ходил, но изредка.

Пока ошарашенный Леха переваривал эту информацию, пришел и сам Костя-Сыч. Сел к ним, молча налил себе стопку - и начался долгий разговор. Сторож Женька, впрочем, быстро вырубился, а Леха с Сычом сидели до утра.

Оказалось, Сыч верил в Бога - по-настоящему, серьезно. С юности мечтал стать монахом , и стал - получил благословение своего духовника, в 18 лет поехал в монастырь под Калугой, был трудником, послушником, а в 25 лет принял постриг. И все до поры до времени было у него хорошо: молился, трудился, как и все. А потом что-то с ним стряслось. «Бес попутал», пояснил Костя. Он стал дерзить игумену, братии, пропускал службы. Однажды сбежал из обители и пошел к девице легкого поведения. Переночевал у нее, вернулся в монастырь. Там игумен его наказал, и вроде бы подействовало, Костя опомнился, и целый год все было хорошо. А потом все пошло по новой. После дикого скандала с игуменом он сказал, что не хочет больше быть монахом. Ему дали время, много времени, с ним беседовали старцы - но Костя их выгонял, оскорблял. За него молились - но это не шибко помогало. И тогда его расстригли. Он перестал быть монахом и не мог больше оставаться в обители. Ему дали денег на дорогу и молитвенник - и Костя ушел в мир. А в миру все завертелось. Ни дня без выпивки и женщин. Ни дня без слез, когда хмель сойдет, а совесть проснется.

Костя начал ездить по разным монастырям, просился в послушники, его принимали - но спустя пару дней или приходилось его выгонять, или он сам уходил. Постепенно по обителям и вовсе пошла о нем недобрая слава. Расстрига - это как клеймо. Как с этим жить, он не знал. Вписаться в мирскую жизнь, стать обывателем у него тоже не получалось. Заработать денег он мог, мог обзавестись имуществом, жильем - но постепенно начал осознавать, что все это ему не слишком нужно. То время, которое он провел в монашестве, не прошло ведь для него бесследно. Он видел и чудеса, совершаемые по молитвам старцев - как исцелялись алкоголики, как у бездетных родителей рождались дети. Многое он видел. Глубоко веровал. И предал.

Лехе в диковинку было все это слышать, особенно про чудеса. Вот бы встретиться с такими старцами, подумалось ему вдруг. Тогда, возможно, он и пить перестал бы, и работу себе нашел получше, и семьей обзавелся. И вспомнилось ему разное: покойный отец, смертным боем избивавший мать по пьяни, загулы старшей сестры, вечный поиск денег на выпивку. Стало ему горько - и тут он сам заплакал, как совсем недавно Сыч.

А тот принялся утешать Леху, бубнил что-то. Они обнялись как собутыльники - и оба уснули. Утром в сторожке Сыча не оказалось - Женька сказал, что тот в город поехал, в храм. Леха кивнул и поехал на стройку.

Но все уже было как-то не так. Обрывки ночных разговоров с Сычом не выходили из его головы, и это заметили в бригаде, принялись шутить: уж не заколдовал ли тебя Сыч?

Прошло несколько дней. Леха, протрезвев, пытался заговорить с Костей, но тот на разговоры не велся, а вскоре и вовсе заявил, что бросает работу и уезжает далеко.

И вот тут-то Леху что-то подтолкнуло: он попросился с Сычом за компанию, и тот, странное дело, не отказал.

Началась у него какая-то другая жизнь. Убирали картошку, помогали на кухне, работы было глаз не поднять. Зато чувства после этой работы были совсем другие, чем раньше, на шабашках, где заколачивал он немалые деньжищи. А тут бесплатно - но почему-то радостно. Недалеко лес, красота неописуемая. Монахи, молодые и старые, с добрыми лицами, всегда готовы помочь. Будто в семью попал!

А вот с Костей-Сычом было неладно. Из храма тот всегда выходил в слезах, ничем не мог утешиться. Лехе так жалко его стало, что пошел к старому монаху, которого называли прозорливым. Рассказал ему все, что знал о Сыче, спросил - как же ему помочь? Может, обратно в монахи принять, чтоб не мучился? Старец улыбнулся в бороду, а потом серьезно сказал: «Не о Сыче ты сейчас должен думать, а о своих грехах. А Константина поблагодари за то, что открыл тебе себя самого. И молись за него. Может, Господь и смилуется, как над апостолом Петром . Богу все возможно».

Леха понял одно: назад Сыча не примут, и начал возражать: как же так? Погибает же человек. И тогда старец произнес печально и твердо: «Он сам оставил Христа, сынок. Насильно ко Христу никого привести нельзя».

Только тут до Лехи дошел весь ужас драмы Сыча. Тот потерял всё. Остался совершенно один. Тем более нельзя его бросать! А что можно сделать? Старец советовал молиться, но как? Леха ведь не монах, не умеет…

…Пролетело два года. Вместе с Сычом Леха трудился в монастыре, научился молиться утром и вечером, ходил на церковные службы, исповедовался и причащался… и как-то вдруг понял, что хочет стать монахом и остаться здесь, на острове. О том, чтобы вернуться к прежней беспутной жизни, уже и помыслить не мог. Его благословили принять иноческий постриг, только не на Валааме, а в другом монастыре, в глубинке, куда Леха вскоре и уехал.

Теперь он уже не Леха, а инок Леонид.

Что же до Сыча, тот остался трудником на Валааме - хотя, быть может, там его сейчас уже и нет. Через несколько месяцев после отъезда инок Леонид получил от него открытку, где написано было только «Слава Богу, я жив». Что это значит? Быть может, он был прощен и трудится где-нибудь во славу Божию? Не зря же Господь свел его на жизненном пути с Лехой…

Записала Вера Евтухова

В материале использованы фотографии Лоры Сутягиной - Россия, Валаам, Программа «Волонтером на Валаам».

ПРОНЯ-КНИГОНОША

Рассказ-быль

Довелось мне ехать от Вологды до Москвы с моим земляком, известным авиаконструктором Сергеем Владимировичем Ильюшиным. Он родом с западного берега Кубенского озера. Озеро наше длинное – километров на шестьдесят, ширина в среднем до десяти километров, бурное в непогодь, рыбное во всякую пору и богато утиными стаями, особенно в начале осени. Зимой оно сплошь покрывается толстым льдом. Много раз в молодые годы случалось мне с возами и порожняком переезжать это озеро на пути в Вологду и обратно…

В купе вагона с Сергеем Владимировичем нашёлся у нас общий разговор о наших заозёрских местах, о бывших торговых людях, о лесопромышленниках и пароходовладельцах. О том, какие были до революции в деревнях свадебные обычаи, гулянья на ярмарках и на масляной неделе. Вспомнили мы также о прочитанных в детстве книгах.

В ту давнюю дореволюционную пору мы не имели понятия о библиотеках, так как их вблизи от наших деревень не было. Книги брали «напрокат» у соседей, да и сами иногда покупали у разносчика Прони-книгоноши. По фамилии его никто не называл. Она значилась в паспорте, да ещё в свидетельстве, выданном на право торговли книгами в разнос с лотка или из короба.

Это был замечательный подвижный старичок, один из тех четырех тысяч сытинских офеней пеших и конных, распространявших книгу по всей России. Потом, как известно, офени почти исчезли по приказанию Победоносцева и Каткова, нашедших, что светскую книгу, а особенно сочинения Льва Толстого, пускать в народ опасно. Однако, как редкое исключение, разносчики книг кое-где в глухих углах тогда ещё сохранились. Таким редким исключением оказался и бойкий Проня. И вот, спустя примерно полвека, мы его вспомнили и установили, что «радиус торгового охвата» этого книгоноши по деревням вокруг Кубенского озера был не менее двухсот километров.

Проня появлялся с книгами то там, то тут. Летом он носился с коробушкой за спиной. Зимой по скрипучему снегу таскал за собой салазки с большим сундуком. Дальние расстояния от Вологды, где он брал со склада книги и дешёвые картины, Проня преодолевал на попутных подводах и расплачивался за это книжками. Также книжками в деревнях Кубено-Озерья рассчитывался он за хлеб, чай, сахар и ночлеги.

Проня был небольшой грамотей, но книги знал, любил, а главное, хорошо запоминал насущную потребность в них в деревнях за Вологдой. Он знал, когда, в какой избе, кому требовались сказки и песенники, кому «жития святых», кому умные книжки русских классиков, а кому и книги о приключениях.

Из «картин» больше всего расходились «Как мыши кота хоронили» и «Страшный суд». Девкам и парням по нраву была картинка на тему украинской песни «Била жинка мужика, за чупрыну взявши». Заботливые хозяйки, чтобы отвадить своих мужей от водки, охотно покупали у Пропи картинку против алкоголя «От чего погиб Иван».

Вспоминая добрым словом Проню-книгоношу, мы с Сергеем Владимировичем стали по памяти перечислять, какие книги в ту давнюю пору довелось нам читать. Конечно, в числе их были «Бова Королевич» и «Еруслан Лазаревич», «Ермак Тимофеевич» и «Гуак», «Кощей Бессмертный» и «Портупей прапорщик», «Алёша Попович» и «Арап Петра Великого», «Солдат Яшка» и «Тарас Бульба», «Конёк-горбунок» и «Купец Иголкин», «Кот в сапогах» и «Кавказский пленник», «Христофор Колумб» и «Серафим Саровский», «Битва русских с кабардинцами» и «Похождения пошехонцев»…

Перебрали мы в своей памяти подобной литературы несколько десятков названий. Потом перешли к серьёзной, научной, образовательной литературе изданий незабвенного Ивана Дмитриевича Сытина. Мы почтительно говорили об этом издателе, прогрессивном деятеле, выходце из глухого захолустья, откуда-то из-под Солигалича. И единогласно признались друг другу в том, что начатки грамотности, благодаря издателю Сытину и его широко развернутой книжной торговле, по-хорошему отразились на дальнейшем развитии людей нашего поколения.

О многом мы, земляки, тогда переговорили. Не касались только охоты на Кубенском озере: у Сергея Владимировича три ружья и… ни одной утки.

Поздней ночью мой собеседник заснул. Я думал о нём, о его прославленных самолётах, где-нибудь и в эту ночную пору преодолевающих дальние расстояния. Как далеко он пошёл, высоко взлетел – от первых познаний из книжек Прони-офени до ученого с мировым именем авиаконструктора. Как не позавидовать доброй завистью человеку-творцу, о делах которого со временем сказки расскажут и песни споют!

Эх, Проня, Проня-книгоноша! Посмотрел бы ты, – да нет тебя давно среди живых, – посмотрел бы на любивших тебя когда-то ребятишек за твой ходовый, интересный товар и подивился бы, кем они стали, пройдя жизненный путь.

Вспоминая прошлое, я не мог заснуть до того часу, пока не перебрал в своей памяти всё до мелочей, что знал о Проне. И удивительно, что под старость легко вспоминается запечатлённое в свежей памяти детства и юношества.

…Вагон слегка покачивало, тлеющим синим огоньком светился из-под жестяного козырька фонарик-ночник. И вот что тогда мне представилось в воспоминаниях…

Проня-разносчик, книгоноша в нашей деревне да и в окрестных, повсюду был любимым и желанным. Везде его ждали грамотные и неграмотные, как ясного солнышка в ненастье. В книгах дешевых сытинских одни находили утоление жажды познаний незнаемого, другие искали развлечения, третьи опрашивали книг для «спасения души». Всем на потребу находились у Прони книги, взятые с вологодского склада на условиях кредитных-комиссионных. В отличие от нищих-зимогоров Проня не питался «христовым именем», не собирал милостыню. Он любил ребятишек и часто после удачной распродажи книг дарил им цветные карандаши, а иногда и книжки-сказки.

Помню, мне едва ли было шесть лет, когда я, безупречно веря книжному слову, наслушался, как старшие читали сказку про Емелю. После этой сказки я залезал на печь, прятался за кожух и сначала шепотом, а потом громче произносил волшебные слова: «По щучьему велению, по моему прошению развернись печь и вези меня в село за пряниками!..»

И это была не шутка. Если некоторые взрослые и в наше время верят, что пророк Иона три дня и три ночи путешествовал по морям, по волнам во чреве кита, то мне, малышу, было простительно после волшебных слов ожидать, как разверзнутся стены избы, и я всем на удивление, подобно Емеле, помчусь, лежа на печи.

Опекун-сапожник Михайло, зная мои недобрые намерения, с нарочитой серьёзностью кричал из-за верстака:

– По щучьему велению, печь, не двигайся!

Ну, и конечно, пропало мое колдовство.

Проня, прищурив глаза, хохотал до слез. А потом, поглаживая меня по голове, говорил:

– Чудачок маленький, да ведь это небылица, сказка-складка, выдумка для потехи. Подрастёшь, уразумеешь…

Ещё до поступления в церковноприходскую школу я научился бойко читать и тараторил, не признавая при чтении знаков препинания, полагая, что в этом – главное умение грамотея. Шутка ли! Я, малыш, читаю взахлёб, а неграмотные бородачи слушают меня. И за эту раннюю грамотность я благодарен Проне.

В долгие зимние вечера читал я мужикам до полного утомления и изнеможения такие книги, которых сам не понимал. И из-за чего люди насмерть дерутся, рубятся мечами, секирами, поднимают друг друга на копьях?

В какой-то книге рассказывалось, как злой татарин сел на русского богатыря и замахнулся булатным ножом, чтоб вспороть ему грудь белую, могучую. Слёзы застилали мне глаза, когда я читал такие места, но и плача, я продолжал чтение. Мужикам были смешны мои слёзы, только Проня успокаивал меня и поучал мужиков:

– Это хорошие слёзы. Поверьте мне: умной книжкой парнишка растроган. Ничего тут смешного нет. Правильно и в нужном месте он плачет. Передохни, Костюшка. Испей холодной водички и читай дальше… Не бойся, читай. Русский витязь останется жив-живёхонёк. Из-за ракитова куста прилетит калёная стрела и уложит наповал врага лютого…

В мою душу запал этот случай, как первое семя патриотизма. Потом я спрашивал Проню:

– Прокопей, а Еруслан – это русский?

– А Бова Королевич?

– Тоже нет.

По милости доброго Прони, Илья Муромец и Ермак Тимофеевич сменили Еруслана с Бовой…

Иногда мы, ребятишки, гурьбой напрашивались книгоноше в наём:

– Дяди-и-нька Прокопей, давай мы твой сундук с книгами до любой деревни на салазках дотащим.

– Ребята, ведь тяжело…

– А мы всей оравой.

– Тащите!

Мы «впрягаемся» и – бегом по скрипучему снегу. Проня еле успевает за нами. А потом нам две-три книжки за это. Мы на морозе перелистываем их, разглядываем обложки.

– Какие занятные! Таких ещё не читали. «Руслан и Людмила»… Головища-та какая нарисована! А под ней меч-кладенец…

– А эта ещё занятней! «Евста-фий Пла-ки-да». Гляньте, у оленя крест на рогах!..

– Нет, эта священная, скушная. Она для стариков и старух…

Мы уже начинали разбираться.

В церковноприходской школе я учился в трех классах у разных учителей: один из них Анатолий Баранов, другой – Иван Маркелов, а третий – Алексей Осинкин. Проня со своим дощатым сундуком, привязанным к салазкам, приворачивал в нашу школу, стоявшую в пустоши Коровино на отшибе, в промежутке частых деревень. Учителям он привозил по их заказам пачки книг и каталоги сытинских изданий. Они расплачивались крупно, не пятачками, не как наши деревенские мужики, и угощали Проню чаем с малиновым вареньем и кренделями. Нас, малышей, удивляло, как это они, строгие-престрогие наставники, уважительно относятся к доброму простаку Проне? А он, старенький, сгорбленный от постоянной ноши книг, с полуседой невзрачной бородкой, не боялся их, разговаривал запросто, записывал, что им нужно из Вологды, и обещал исполнить…

В одну из наших школьных вёсен рядом с приходским училищем строился кооперативный маслодельный завод. В школу заходил приехавший смотреть постройку, по общему мужицкому суждению, какой-то «практикант». Школьная сторожиха согревала для него самовар, варила окуневую уху и вежливо называла и величала его «Властеслав Властеславович».

Бывал этот «практикант» и в кругу ребят – плясунов и частушечников. Отменному песеннику Арсюхе Шмакову на гулянке за пляску и песни «практикант» аплодировал и говорил: «Браво, браво!» Спустя долгие годы я узнал, что это был ссыльный, работавший в Вологде по кооперативному маслоделию Вацлав Воровский…

…В селе Устье-Кубенском был небольшой домик, принадлежавший каким-то «Кандатским», как прозвали хозяев крестьяне. Слыхал я, что, отправляясь в дальние деревни, разносчик Проня оставлял у этих «Кандатских» кипы книг, разумеется, доступного содержания. Но главное, что пришлось не раз мне слышать от местных старожилов, в этом доме до революции собиралась местная подпольная группа, возглавляемая учителем Левичевым из сельского «министерского» училища, не подчиненного попу и строгому наблюдателю.

Учитель-революционер Левичев отличился в годы гражданской войны, стал одним из видных руководителей Красной Армии, был членом Реввоенсовета и начальником штаба РККА. Его постигла та же участь, что и некоторых, ныне посмертно реабилитированных бывших военных деятелей.

Всё это мне вспомнилось как бы попутно и в какой-то связи с Проней. Он был широко известен. Но едва ли среди моих земляков-старожилов найдётся хоть один, кто бы знал его отчество и фамилию.

Бывало в избе у моего опекуна Михайлы собирались нищие-зимогоры на ночлег. Иногда человек шесть-восемь, и Проня тут же, Зимогорам место на полу, на соломе. Проне почётное место – спать на полатях. Штаны с кошельком он клал себе под голову, спал тревожно, как бы зимогоры над кошельком не «подшутили». Украдут – ищи тогда ветра в поле. А деньги не свои, товар взят в кредит. Своих-то доходов – кот наплакал… Зимогоры-ночлежники его успокаивали:

– Мы-то тебя, Проня, не обворуем, других побаивайся.

Случалось, навещал эту ночлежку урядник с десятским, проверял «виды» на право жительства и бродяжничества по Российской империи. Рылся в сундуке у Прони, внимательно каждую книжку смотрел, не найдя ничего подходящего, спрашивал:

– Запрещённых нет?

– Никак нет, господин урядник, неоткуда мне их взять.

– Дозволение на торговлю имеется?

– Так точно, вот-с разрешение от его превосходительства вице-губернатора.

– Что-то у тебя в сундуке молитвенников мало? Евангелиев нет ни одного, а все Гоголи да Пушкины, сказки, песенники, и Толстой опять же… Божие слово надо распространять. Есть указание свыше!

– Божье-то слово мы и в церкви слыхали, – заступались за Проню зимогоры.

– Нам любы такие книжки, что печатает Максим Горький. Он из нашего брата.

– Глупости! – резко возражал урядник.

– А ты почитай, будто про нас пишет.

И тут даже неграмотный зимогор Колька Копыто стал наизусть произносить начало любимого рассказа: «Одного из них звали Пляши-Нога, а другого – Уповающий; оба они были воры…» Молодец Максим! Кто про святых, а он про нашего брата правду сочиняет. Ни к чему нам божье слово. Ваше дело паспорта проверять, а писатель к нам в печенки заглядывает. Да что с тобой говорить!.. Всякая собака своего хозяина оберегает.

Урядник быстро уходил: с зимогорами ему не сговориться.

Сколько лет подвизался Проня в наших местах, сколько десятков тысяч книжек он распродал в деревнях, – не берусь об этом судить. Однако сбереженные в деревнях «Всеобщие русские календари» с портретом Александра Третьего, продавались Проней… Значит, добрых лет тридцать он был в наших местах книгоношей.

И вдруг не стало Прони. Месяц прошел, и два, и целый год. Проня не появлялся. Чей он был родом, откуда – неизвестно: то ли из костромских, то ли из грязовецких. И узнать не от кого – куда девался Проня?.. Конечно, пошли слухи:

– Умер, – говорили одни.

– Замерз на дороге под Вологдой…

– В тюрьму угодил… Запретные песни давал списывать.

– Убили и ограбили.

Потом выяснилось… Совсем не похожий на себя, Проня неожиданно приехал на пароходе в Устье-Кубинское с коробом книг. Он очень исхудал, постарел.

Люди узнали о несчастье, постигшем Проню. Как-то он пробирался в Вологду, чтобы сдать выручку и набрать для продажи книг и литографий. На дороге в ночную пору его подстерегли неизвестные грабители. От сильного удара Проня откусил кончик языка и лишился сознания. Когда очнулся, увидел, что карманы выворочены: грабители отняли у него всё до последней копейки и даже паспорт.

Более года ушло на поправку здоровья. И снова за дело. Но это был уже не тот Проня. Язык заплетался. Он не мог выговаривать слова, не мог посоветовать, кому какую книгу купить, и только молча показывал на цену, обозначенную на обложке.

Началась в четырнадцатом году война. Время было невесёлое… Книжки стали дорожать, но бойко расходились, особенно песенники и легкое чтиво с выразительными названиями: «Ни бе, ни ме, ни ку-ка-реку», «Люблю я женский пол», «Любовь мексиканки», «Двенадцать спящих дев или приключения прекрасного Иосифа». Потом появились книжки про войну: «Вильгельм в аду», «Донской казак Козьма Крючков» и другие в духе «гром победы раздавайся».

Сельская интеллигенция зачитывалась новым романом Брешко-Брешковского «В гостях у сатаны». Мужикам эта толстая книга была не по карману…

Понемногу Проня стал выговаривать однозначные цифры, вроде три, четыре, шесть. И хотя у него получалось: тли, сотыля, сесь, всё-таки его понимали.

В довершение Проня мог писать корявым неразборчивым почерком. И если письмо было деловым, он просил меня переписывать начисто. Благо у меня «похвальный лист» об окончании школы.

Помню одно из таких писем Прони в контору И.Д. Сытина. Проня в черновике писал богатому хозяину о том, что в Яренске книжный разносчик за долгие годы, благодаря Сытину, разбогател, стал купцом, и жители сделали его городским головой. «Кому какое счастье, – писал Проня, – а я вот не то, чтобы стать головой, сам чуть головы не лишился. Испортилась речь и полтора года не мог торговать книгами из-за мозгового потрясения. Был ограблен до нитки, влез в долги, и сто рублей пролечил из-за своей хвори в городе Любиме…»

В ответ на это письмо то ли из Вологды, то ли из Москвы Проня получил перевод – сто рублей «наградных»…

И с тех пор я ни разу Проню не видел. Но запомнил этого книжника-подвижника на всю жизнь.

В семнадцатом году, весной, на пасхальной неделе, он пробирался в наши кубенские деревни. Была бездорожица. В Кубене быстро прибывала вода. Вот-вот начнется ледоход. А река напротив села – полтора километра шириной.

Ледоход – самое интересное зрелище. И пока еще не начнется, люди толпятся и ждут подвижки льда.

Но вот подвижка началась… Послышались крики:

– Пошла! Пошла!

Огромная, в два километра, льдина сдвинулась, уперлась в Лебяжий остров, повернулась и застряла крепко, казалось, надолго. Кто посмелей, да отчаянней, кинулись по льдине переходить на другой берег. Первыми храбрость проявили два солдата-отпускника. Сначала они разведали и убедились в прочности льдины. Потом забежали в волостное правление за справкой. Писарь Паршутка Серёгичев отчеканил им на машинке бумажку о том, что два солдата лейб-гвардии Финляндского полка Менухов Н.И. и Толчельников А.И., участники Февральской революции, возвращаясь в Петроград из отпуска, запаздывают в свою часть по причине начавшегося ледохода…

Сотни людей, стоявших на берегу, видели, как два смельчака на всякий случай тащили по льдине лодчонку-душегубку; иногда они её спускали в разводье, терялись из виду, потом снова появлялись на большой льдине и быстро передвигались. Наконец они поднялись на высокий берег и несколько минут прощально махали платками.

Едва ли кто заметил тогда, как на той же лодчонке двое с противоположного берега пытались через половодье перебраться на застрявшую большую льдину…

С шумом и неистовой силищей лёд стал напирать с верховьев. Прибывала вода. Застрявшая льдина, подпертая течением, краем почти метровой толщины, двигаясь, стала громоздиться на сельский берег. Всё, что было охвачено разливом, льдина нещадно срывала с места и как бы шутя и походя, разрушала, принимая обломки на себя и заметая следы стихийного бедствия.

Перепуганная толпа кинулась от потрясающего зрелища подальше на берег. В одном месте, около волостного правления, льдина с треском перевернула бревенчатую избу и потащила её со всем скарбом. Хорошо, что жильцы успели перебраться повыше к соседям.

Рядом напором льда опрокинуло и понесло сарай, в котором находились рыбацкие сети и стояла за перегородкой корова…

Никто не знал, что в эти самые минуты через реку переправлялся с каким-то попутчиком и неизменным своим сундуком Проня-книгоноша…

Солдат Алексашка Толчельников вскоре написал из Петрограда, что они с товарищем доехали благополучно, никакого наказания за опоздание из-за распутицы им не было. И спрашивали о том, как добрался до Устья-Кубенского Проня? «Мы ему не советовали, – писал Толчельников, – а попутчик его уговорил за три рубля доставить…»

Проня не появлялся. Ждали его как чуда, но чудес не бывает. Исчез Проня навсегда…

Как-то спустя годы, незадолго до коллективизации, я побывал у себя на родине и был в ближней деревне от Приозерья у своих земляков. Сидели в избе у крестьянина Василья Чакина за самоваром. Пахло угарным дымком. В самоваре, спущенные на рукотёрнике, варились яйца. Курицы бродили по избе, цыплята кормились овсяной заварой из перевёрнутой, окованной железными полосами, крышки сундука. Она мне что-то показалась знакомой. Я тогда сказал Накину:

– Вот с такой крышкой когда-то был сундук у Прони книжного разносчика…

– Возможная вещь, – ответил Чакин, – я собирал плавник на дрова и нашёл её в кустах на приплёске в том году, когда началась наша власть. Ведь и Проня закатился под лед в ту весну. Славный был старик. В кажинной избе по всей окрестности он перебывал. Грамотным – книжки, неграмотным – картинки. Денег у кого нет и в долг поверит. А тело его так и не нашли. Лед, он всё перемелет, все перетрёт. Мало ли случаев бывало…

А память о Проне всё-таки не стерлась…

Главная > Рассказ

Хороший человек

Рассказ-быль

Учительница вошла в класс и поприветствовала ребят. Все дружно встали. - Садитесь. Заскрипели парты, четвероклассники усаживались на свои места. Наступила тишина. Нина Дмитриевна начала урок. - На прошлом занятии мы с вами писали сочинение о животных. Мне очень понравились все ваши работы. Но вот одно сочинение мне показалось особенным. Я хочу его вам прочитать и услышать ваше мнение. Только честно. Договорились? - Да-а-а… - Сочинение называется «О собаке». Итак, слушаем. «Собака – самый близкий друг человека. Человек должен ее кормить, воспитывать, мыть и ходить с ней гулять. Собака очень любит играть, а человеку иногда некогда. И человек бьет ее. Так нельзя относиться к собаке. Собака играет большую роль в жизни человека. Когда у человека есть собака, тогда он веселый и радостный. А когда у человека нет собаки, тогда он всегда серьезный и у него нет лица. (Ребята заулыбались. ) Собакам нравится есть мясо, рыбу и другие продукты. А если человек не может кормить ее рыбой и мясом, тогда собака обидится и будет злиться на хозяина, скоро похудеет и может умереть. Люди, вы должны давать собаке хоть кусочек мяса в неделю! Люди, ухаживайте и любите собак!» Нина Дмитриевна посмотрела на ребят. Они сидели притихшие, задумчивые. - А теперь скажите мне, вам понравилось сочинение? - Понравилось… Да-а-а… - А что вы скажите о человеке, который написал это сочинение? - Он добрый. - Отзывчивый. - Нежадный. - Он веселый. - Очень обидчивый. - Он - хороший друг. - Он – хороший человек. - Вы узнали кто это? - Узнали… - Это Андрей… - Никто не хочет взять свои слова обратно? - Нет! Нет. Нет… Андрей сидел весь красный со слезами на глазах. - Ну вот, Андрюша, теперь ты знаешь, что думают о тебе твои товарищи. Не подведи их. Будь всегда в жизни добрым, заботливым, отзывчивым, хорошим другом и хорошим человеком. Мы все желаем тебе успехов! …Однажды мы, 70-летние бабушки и дедушки, читали Андрейкино сочинение на встрече одноклассников. Смеялись до слез. Сколько в нем наивности, непосредственности, доброты! Милый Андрейка… Он живет сейчас очень далеко отсюда. Я жду своего хорошего человека в гости на Новый год. Так хочется обнять его, послушать его новые песни. До скорой встречи, мой хороший человек!

Надежда Савенкова

P . S . Школа – дом, куда входишь ты ребенком, а выходишь уже взрослым юношей, где познаешь не только науки, но и чувство дружбы, чувство первой любви, учишься жить и познавать жизнь. Как крепко школа нас сдружила, Неравнодушны мы к судьбе друзей. И память в сердце сохранила Все содержанье школьных дней. 0

"Страшная история", рассказ-быль.

Страшная история

Был погожий летний день. Вечерело. В воздухе стоял густой запах свежей, умытой недавним, коротким дождиком, тополиной листвы. Дневная духота сменилась влажной прохладой, и было приятно, не спеша, прогуливаться по небольшим, уютным улочкам нашего чудесного, ни с каким другим не сравнимого городка.

Мы брели со старинным, ещё школьным приятелем и вспоминали давно минувшие детство и юность, прошедшие в этих местах. Неожиданно Вячеслав предложил:

Давай зайдём к моей маме - это совсем рядом - навестим её, а заодно попросим рассказать что-нибудь, наиболее ярко запомнившееся ей о Великой Отечественной войне. Ведь завтра двадцать второе июня! Она прекрасно помнит тебя и будет очень рада встрече! - Я не мог не согласиться.

Старушка жила в маленькой, обставленной в стиле пятидесятых годов комнате, двухкомнатной коммунальной квартиры, практически одна: соседи появлялись редко. Открыв дверь, она искренне обрадовалась гостям, сразу засуетилась, вслух сокрушаясь о том, что в наше смутное время угощать нас ей нечем. Несмотря на наши протесты, она, как человек старой закалки, проявила настоящее русское гостеприимство. Вскоре на столе появились её скромные запасы печенья и варенья; вскипел чайник, и вот мы уже сидим за столом, пьём свежезаваренный, душистый, пахнущий смородинным листом чай с домашним вареньем и вспоминаем далёкое прошлое.

Солидный возраст старушки, кажется, никак не повлиял на её память. Голубые её глаза чисты и проницательны и, как зеркало души, отражают активную работу мысли. Она не утратила интереса к жизни, её волнуют сегодняшние события в стране, суждения о них вполне адекватны.

Мама, расскажи нам лучше что-либо о Великой Отечественной войне. Завтра же очередная годовщина её начала! Вспомни, пожалуйста, что-нибудь такое, ну, особенно яркое что - ли! Что-то особенно поразившее тебя!

Людмила Алексеевна опустила голову и задумалась.

Слишком много всего было, сынок, трудно выбрать: и первые дни войны, и первые встречи с фашистами, и эвакуация в Псковскую область, и тамошние лагеря, и лагеря в Германии, и наше освобождение, и возвращение в разбитый Пушкин, и радость нашей победы…

« Сколько же пришлось пережить тогда русскому человеку! И несмотря ни на что, он выстоял и победил!» - думаю я, и с нескрываемым восторгом смотрю на хозяйку. - «Может быть, ещё не окончательно ушла в прошлое эта духовная сила русского народа!»

Некоторое время Людмила Алексеевна молчит, наконец, мысли её, блуждающие по страницам памяти, видимо, останавливаются на чем-то конкретном. Она поднимает глаза.

Хорошо, я расскажу вам одну историю, свидетелем которой я была на Псковщине летом 1942-го года. История жуткая, нечеловеческая! Она и сейчас стоит перед моими глазами, как будто всё это было только вчера!

Вы, наверное, помните, что город Пушкин был оставлен нашими войсками шестнадцатого сентября 1941-го года. Немцы были остановлены на подготовленном заранее рубеже, проходившем в районе нынешней остановки электрички «Двадцать первый километр». Несколько дней в городе существовало безвластие, затем на улицах появились новые хозяева. Прежде всего, они выгнали из своих домов жителей прифронтовой полосы: им было приказано переселиться за Пушкинскую улицу (тогда она называлась Колпинской). Через неделю последовал другой приказ: «Всем жителям переселиться за парк: в Софию или в Павловск!» Примерно через месяц, осознав, что осада Ленинграда будет длительной, немцы всех пушкинцев пешком погнали в Гатчину, откуда вначале на поезде, а затем на крестьянских подводах развезли по псковским деревням. Мы - группа из пятнадцати человек - женщины и дети оказались в деревне Ерёхнево, в тридцати километрах от Пскова. Ни электричества, ни радио в то время в деревне не было. О ходе войны мы узнавали только понаслышке. Немцы, назначив старосту и оставив двух вооружённых полицаев, ушли и появлялись только от случая к случаю.

Староста выделил для нас пустующею избу с исправной русской печкой, распорядился построить нары. В ней мы все и расположились. Спали вповалку, согревая друг друга. Крыша над головой есть, в избе довольно тепло - дрова заготовляли сами в лесу - вообщем, жить было можно! А по сравнению с предшествующими нашими мытарствами - даже и не плохо! Хуже обстояло дело с питанием. Никто, конечно, о нас не заботился: мы оказались на самообеспечении! Вначале меняли прихваченные с собой из дома вещи на муку и картошку в своей и в соседних деревнях; потом, когда менять стало нечего, добывали продукты кто как умел - многие просто побирались. Местные сами жили бедно, подавали скудно. Немцы регулярно устраивали поборы. Я немного умела шить и этим ремеслом некоторое время кормила себя и тебя, Славик. Приходилось, конечно, и с сумой по дворам ходить - просить «Христа ради!», и на подённую работу наниматься. Всё было! Главное выжили!

Однажды предложила мне местная крестьянка сходить в Псков и продать там её сметану. Мне тогда не было ещё и тридцати лет, на подъём я была лёгкая, и потому сразу согласилась. «Услуга за услугу. Может быть, в трудную минуту она вспомнит и поделится чем-либо съестным?! » - думала я.

Дело было, кажется, в июле. Встала затемно, немного перекусила и в путь. Часов за пять прошагала более тридцати километров. В городе нашла рынок, прошлась по торговым рядам, приценилась к сметане. Встала со своим бидоном в сторонке, цену назначила чуть пониже, чем местные торговки, и расторговалась довольно быстро. Покупателями были одни немцы. Ночевать мне в городе негде, да и маленький сын в деревне оставлен один, нужно было сегодня же возвращаться домой. В обратный путь пустилась почти бегом. Спешила до темноты вернуться. Но судьба распорядилась иначе.

У моста через небольшую речку меня вдруг кто-то негромко окликнул. Я даже вздрогнула от неожиданности: лихих людей было тогда предостаточно, а у меня в кармане - чужие деньги! Только тут я увидела невдалеке на противоположной стороне две грузовые машины и большую группу людей. Из кустов показалась незнакомая женщина и поманила меня рукой. Я подошла и присела с ней рядом.

В окружении немецких солдат какие-то люди копали яму. Солдаты торопили их громкими окриками, особенно медлительных - пинками и зуботычинами. Примерно половина работающих была в изодранной советской военной форме, на некоторых одежда буквально висела клочьями. Остальные были в штатском. На спине и на груди у них были пришиты белые шестиконечные звёзды. Я знала, что так немцы метили евреев. Копавшие яму были мужчины разного возраста, женщин среди них не было. В стороне стояли два немецких офицера, они курили и мирно беседовали.

Сейчас будут расстреливать наших, - полумёртвая от страха прошептала незнакомка. - Она была бледна, как полотно, и тряслась как в лихорадке. Себя я со стороны не видела, но, должно быть, выглядела не лучше.

Забравшись поглубже в кусты, опасаясь, что нас заметят, мы наблюдали за происходящим. Мне очень хотелось подняться и убежать, но ноги не повиновались. Я находилась как бы во сне.

Когда яма оказалась настолько глубокой, что человек в ней скрывался почти полностью, один офицер что-то сказал другому, должно быть, переводчику и тот крикнул по-русски:

Хватит копать! Жиды, в яму, быстро!

Люди в штатском сопротивлялись, падали на землю, цеплялись за неё руками, кричали и плакали, молили о пощаде, но бесстрастные немецкие солдаты, угрожая оружием, применив силу, выполнили команду. Все евреи через незначительное время оказались в вырытой ими же могиле.

Русские, взять лопаты и закопать их! - приказал переводчик.

Наши военнопленные стояли тесной кучкой, о чём-то переговаривались, но команду не исполняли. Переводчик повторил команду несколько раз - военнопленные не реагировали. Старший офицер сказал что-то по-немецки, и солдаты начали жестоко избивать их. Сбитые с ног, окровавленные русские с трудом поднимались, но лопаты не брали. Избиение длилось довольно долго. Видно было, как покраснел от бессильной ярости немецкий офицер: русский дух побоями ему не удавалось сломить! Некоторое время он говорил с переводчиком, затем что-то приказал своим солдатам. Переводчик перевёл:

Поменяетесь местами! Теперь в могилу отправятся русские, а евреи их закопают!

Люди в штатском быстро, помогая друг другу, выбрались из ямы и разобрали лопаты. Солдаты силой сбросили туда избитых и обессиленных русских. Рыданий и просьб о пощаде при этом слышалось много меньше, чем в предыдущем случае. По команде: «Засыпай!» евреи быстро заработали лопатами. Они спешили выполнить команду, пока немцы не передумали. Однако они ошиблись.

Когда крики и стоны из ямы нам стали почти не слышны, переводчик подал новую команду:

Стой! Откапать и вытащить русских наверх!

Штатские, подгоняемые солдатами, поочерёдно вытащили полузадохшихся военнопленных из могилы и уложили рядом на земле. Некоторое время они не могли придти в себя и лежали неподвижно, потом зашевелились и стали приподниматься. Один парень, видимо, наиболее сильно избитый и задохнувшийся, не проявлял признаков жизни дольше всех. Офицер подошёл и вылил на него ведро воды, принесённой солдатом из речки.

Мы чуть живые от страха всё сильнее прижимались к земле. Волосы на моей голове встали дыбом. Сердце стучало так, что я боялась быть услышанной немцами. Мне казалось, что я кричу, но язык мой онемел.

Солдаты вновь загнали в могилу штатских. Наконец, последний из военнопленных пришёл в себя, зашевелился и сел. Подождав немного, переводчик подошёл к нему и прокричал в самое ухо:

Возьми автомат и расстреляй жидов!

Парень медленно, с большим трудом поднялся на ноги. Один из солдат передал ему свой автомат, два другие - встали рядом и направили на него оружие. В его ещё затуманенном недостатком кислорода мозгу, по-видимому, никаких мыслей кроме ненависти к своим могильщикам и желания им отомстить не было. Из ямы слышались душераздирающие крики. Автомат затрясся в руках военнопленного, и через минуту всё стихло. Немецкий солдат вырвал оружие из рук стрелявшего. Последовал приказ переводчика: «Засыпай!» На этот раз работали и немцы. Они спешили, наверное, их ждала другая подобная работа. Прихватив военнопленных, они уехали. Мы ещё долго не могли придти в себя от увиденного и пережитого. Домой я вернулась только утром.

На память о том событии у меня осталась первая седая прядь в тогда ещё пышных волосах. Из-за этого сходства после войны сослуживцы долго величали меня Индирой Ганди.

Рассказчица умолкла, наступила длительная пауза. По лицу её было видно, что она сегодня ещё раз пережила те чувства, которые ощущала полсотни лет назад. Скорее всего, ей предстояла бессонная ночь. Чувство вины за разбуженную память этой старой, столько пережившей женщины охватило меня. Вместе с тем я ощутил гордость за свою принадлежность к великому русскому народу, который пройдя через все ужасы той войны выстоял сам и освободил от недочеловеков народы Европы, практически не получив за это никакой благодарности.

Я с ужасом старался представить себя на месте людей, судьба которых решалась тогда около открытой могилы. Мне захотелось хоть немного походить на тех безымянных русских военнопленных, проявивших истинные мужество, стойкость и гуманизм. Настоящих героев!